Новгородова Н. И.,
студентка 4 курса отделения русского языка и литературы
филологического факультета СВФУ,
научный руководитель Румянцева Л.И.,
к.ф.н., доц. кафедры русской литературы XXвека
Северо-Восточного федерального университета,
г. Якутск
МОСКОВСКИЙ ТЕКСТ В ПРОЗЕ А. ПЛАТОНОВА
(на материале романа «Счастливая Москва»)
В статье рассматриваются принципы и особенности московского текста Андрея Платонова на материале романе «Счастливая Москва». “Московский текст” является проблемой столь же теоретической, сколь и историко-литературной. Санкт–Петербург и Москва, как города, особо значимые для представителей русской нации, породили петербургский и московский тексты русской литературы. Роман «Счастливая Москва» малоизучен, но теоретические аспекты «московского текста» обоснованы в работах С. Ю. Неклюдова и В. Н. Топорова.
Для изучения данной темы немаловажно подчеркнуть, в каких значениях использовался образ Москвы у других писателей.В исследовании С. Ю. Неклюдова риторический прием, в соответствии с которым Москва в художественных и публицистических текстах рассматривается как женщина (мать, вдова), восходит к XVIII веку.Москва в значении – «мать градов» встречалась у многих писателей, например: «матушка Москва» (М.М. Долгоруков «Плач над Москвою», 1782), «матушка-столица» у А.И. Полежаева («Иван Великий», 1833) , «матушка родная златоглавая Москва» у Л.А. Мея (1840) и т. д., далее термин «вдова / вдовица» за Москвой закрепляет Карамзин в «Бедной Лизе».
Иногда о Москве говорится в мужском роде, что обусловлено грамматической формой слова «город / град»: «Москва <…> / Пречудна в древней красоте <…> / Едва желанную отраду / Великому внушил слух граду…» (М.В. Ломоносов, 1754), «… Град Москва, водою нищий,/ Знойной жаждой был томим;/ Боги сжалились над ним…» (Н.М. Языков «На громовые колодцы в Мытищах», 1830). Так же обстоит дело в наиболее известном стихотворении Ф.Н. Глинки «Москва» (1840): «Город чудный, город древний,/ Ты вместил в свои концы».
Пожалуй, более последовательно о Москве в женском роде говорят прозаические тексты. В своей «Прогулке по Москве» (1811-1812) К.Н. Батюшков замечает, что если прошлой зимой «Москва пела <…> от скуки», то нынче она «танцует – от скуки».
Обратим внимание, что во всех этих случаях и во множестве им подобных о Москве говорится как о живом антропоморфном женском существе. Но необходимо еще раз подчеркнуть, что, во-первых, это прямо связано с приведенными микроконтекстами (более широкие контексты по крайней мере уменьшают степень подобной антропоморфности), а во-вторых, до некоторой степени обусловлено инерцией языка, в котором слово «Москва» – женского рода (а Петербург – мужского).
Дело, однако не сводится к грамматике, идея существования городов «женских» и «мужских» вообще присутствует в русской культуре. Кроме представления о Москве как о матери, вспомним старую пословицу «Елец – всем ворам отец», а также выражения «Одесса-мама» и «Ростов-папа» в воровском жаргоне XX в. Пословица «Питер женится, Москву замуж берет» появляется сразу после официального бракосочетания Петра и Екатерины (1712 г.), ее более поздний вариант (по Далю) – «Питер женится, Москва – замуж идет»; что же касается пословицы «В Ленинграде женихи, а в Москве невесты», то она бытовала в Петербурге / Ленинграде до самого недавнего времени [1, 2005: 373].
С древней российской и молодой советской столицей были связаны ключевые эпизоды биографии А. Платонова. В 1927 году А. Платонов оставляет службу и перебирается с семьей в Москву. Здесь он познакомился с писателем Борисом Пильняком, пережил сочувственное, а затем и враждебное внимание критики, работал над своими основными произведениями, печатался в журналах “Красная новь”, “Новый мир”.
Роман «Счастливая Москва» увидел свет в начале 90-х годов, он представляет собой синтез многих основных авторских концепций — как философских, так и языковых. Роман-миф, роман-сон, роман-символ,роман-хроникагородской жизни – так определяют разные исследователи жанр этого текста.
В платоновском романе делается попытка воссоздать образ новой жизни через образ женщины, предельно совмещенный с образом Москвы. Москва-женщина у Платонова, согласно характерному для 30-х годов принципу, наделена, с одной стороны, неженской силой энергии, которая то поднимает ее высоко в небо с парашютом, то опускает глубоко под землю в строящееся метро, а с другой — она обладает редкостной привлекательностью и женственностью. Как и многие художники той эпохи, Платонов обильно вводит мотивы, связанные с техникой, энергетикой XX века (самолет, парашют, электричество, медицина, материя бессмертия и т.д.). Деятельности своих героев он придает черты самозабвенного энтузиазма, общей оказывается и тема счастья, вынесенная взаголовок, романа [2, 1999: 177].
Москва в романе предстает, по крайней мере, в четырех ипостасях. Во-первых, это реальный живой город: с ежедневными хлопотами, хрипами и кашлем, с неспящей «ночной сволочью», шумом спускаемой воды, одиночеством и любовью, праздниками и трудом жизни.Во-вторых, это Москва, взмывающая внебеса, строящая метро, творящая молитву, слушающая скрипку, придушенная коммунальным бытом, то обживающая дворцы, то оттесняемая трущобы, словом,— мировой город как город — с роженицами и солдатами, тюрьмой и сумой, базаром, больницей и погостом.
В-третьих, это и, заботившая Платонова, новая Москва, город научно-технической и культурной элиты, прошедшей, по богдановской терминологии, «подбор» и составляющей образцовый облик этого «принципиально нового серьезного мира»; это вестники поколения, творящего в назывном историческом времени, в «плане ортодоксии и оживленного плаката».
И последняя, четвертая ипостась Москвы — нечто, по слову Н. С. Леонова, «двоящееся в ирреальность». Москва-город и Москва-женщина погружены в грандиозное духовное пространство.Реальная девочка-сирота, ставшая Москвою, здесь как бы подключается к родословию Вечной Женственности, приобретает софийные черты, влечет за собой «прелесть многообразия» мира. В ней заключена женская версия «прометеева огня» и сердца Данко (образ человека с факелом); она перекликается с образом богини Афины (женщина-город, женское лицо армии) и с апокрифической Богородицей в хождении по мукам и сошествии во ад (появление на небе, нисхождение к Комягину, погружение в метро), она осаждаема, как Елена Прекрасная, а в финальной версии судьбы предстает, подобно Наташе Ростовой, как счастливая многодетная мать. По числу опознаваемых обличий с Москвой Честновой могут соперничать разве что 300 блоковских ожидании Прекрасной Дамы, и в подобной культурнической пластике в Платонове, несомненно, проглядывает очнувшийся символист. И в этом смысле можно предполагать, что Москва Честнова поднята писателем до символа Дочерней эпохи, Эпохи святого духа. Отсюда ее отзывчивость, всезнание и всечувствование, чудесное магнетическое притягивание к себе всех символов красоты «от Лолиты до Джоконды», по выражению Н.В. Корниенко.
Платоновский образ Москвы изначально дважды гармонизирован, возведен на фундаменте двойной прочности. Это поистине счастливая Москва, ее очертания точны и четки, все в ней схвачено единой мыслью и планом Всеобщей организационной науки, более того,— ее целостный образ постоянно осязается, «проницается, восчувствуется всеотзывчивой и всевоспринимающей душой пролетарской Мадонны Москвы Честновой».[3, 1999: 137]
Существует еще одна трактовка образа Москвы в романе.Есть понятие «душа города», но есть и образ «тела города». Согласно восточной традиции, в частности, китайской (а с философией Востока Платонов был знаком), он моделирует дом как человеческое тело. Двери и окна — это рот и глаза, коридоры — вены и артерии; электропроводка выступает как нервная система, а канализация как выделительная система организма здания.
Пройти по Москве в образной системе романа — это как бы посетить тело женщины. «Самбикин пошел по Москве». Ему странно было видеть город, потому что думал он о женщине. В туловище Москвы «нет ее заслуг», все это точная работа прошлых времен, а громкое сердце Москвы — Кремлевские куранты. Героиня романа с причудливым именем „Москва» не часто чувствует себя женщиной. Она вникает в город, заглядывает в окна. «Она любила огонь дров в печах и электричество, но так, как если бы сама была не человеком, а огнем и электричеством — волнением силы, обслуживающей мир и счастье на земле».
Платонов использует прием двойничества, придавая городу и женщине одни и те же черты. Москва красива, имеет «большое», «гулкое», «могущественное» тело, огромную энергию. Молодость девушки ассоциируется с молодостью страны и ее столицы, рождение которой приходится на первый послереволюционный год. И в образе женщины,и в образе города подчеркивается некоторая избранность, праздничность, роскошь («Москва Ивановна! воздухофлот, это скромность, вы — роскошь! Желаю вам всякого счастья?»). Применяя ассоциативные переходы от одного образа к другому, переплетая черты женщины, города и страны, Платонов создает поле столкновения разных смыслов. Пример такого переплетения мы находим в диалоге Москвы и Сарториуса на балконе районного клуба комсомола: «Почему вы такой печальный… Вы меня любите или нет?» Она дышала на него теплотой улыбающегося рта, платье ее шелестело,— скука зла и мужества охватила Сарториуса. Он ответил ей: «Нет, я любуюсь другой Москвой — городом».— «Ну тогда ничего,— охотно примирилась Честнове.— <…> Лучше не плачьте… Я тоже вас люблю». В приведенном отрывке образы женщины, города и страны буквально «перетекают» один в другой, придавая разговору блеск гонкой игры. Интересно, что девушка не разделяет себя с городом и страной, поэтому не ревнует своего потенциального возлюбленного, но, отождествляя себя со столицей и Россией, реализует право родины-матери говорить о своей любви [4, 1999: 314].
Это «большое тело» героини исполнено огромной внутренней энергии, о чем также упоминается неоднократно: «Равномерное, могущественное сердце Москвы стало биться с такими гулкими звуками, что все комары и бабочки, сидевшие спереди на ее кофте, улетели прочь»; «Биение ее сердца происходило настолько ровно, упруго и верно, что, если можно было бы соединить с этим сердцем весь мир, оно могло бы регулировать течение событий…» И действительно, глядя сверху из окна на панораму вечернего города, девушка «чувствовала в уме происхождение различных дел и мысленно принимала в них участие; в одиночестве она наполняла весь мир своим вниманием и следила за огнем фонарей, чтоб они светили, за гулкими равномерными ударами паровых копров на Москве-реке, чтоб сваи прочно входили в глубину, и думала о машинах, день и ночь напрягающихся в своей силе, чтоб горел свет в темноте, шло чтение книг, мололась рожь моторами для утреннего хлебопечения, чтоб нагнеталась вода по трубам в теплый душ танцевальных зал и происходило зачатье лучшей жизни в горячих и крепких объятиях людей…».
Таким образом, Москва-город и Москва-девушка, взаимно проективны, «цветущие пространства ее тела» прямо соотносимы с пространствами города, «в котором, как в Москве Честновой, преобладает сладострастный низ», биением ее сердца и напряжением ума словно бы регулируется вся хозяйственная и социальная жизнь города, а на уровне «метонимических замещений» тело девушки Москвы и пространство города-Москвы равны друг другу.
Литература
1. Неклюдов С.Ю. Тело Москвы: К вопросу об образе «женщины-города» в русской литературе// НЛО, Тело в русской культуре. Сост. Г.Ф. Кабакова, Ф. Конт. — М., 2005 (Научное приложение.Вып. LI), с. 361-385.
2. Фоменко Л. П. Краски и звуки «Счастливой Москвы» // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 3. — М., 1999. – с. 176-185.
3. Лысов А. «Счастливая Москва» и «Град всечеловечества»: о концепции культуры в творчестве Платонова // «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 3. — М., 1999. — с. 131-143.
4. Матвеева И. Символика образа главной героини// «Страна философов» Андрея Платонова: проблемы творчества. Вып. 3. — М., 1999. – с. 312-320.