Аксиология прочтения
философской прозы Виктора Астафьева
The axiology reading of philosophical prose of Victor Astaf’ev
С. Ф. Желобцова, О. В. Сизых
S. F. Zhelobtsova, O. V. Sizykh
В статье представлена философская проза Виктора Астафьева в аспекте аксиологического прочтения. Выявлены философская парадигма творческой эволюции писателя, особенности героя и типизации действительности.
In this article presents the philosophical prose of Victor Astaf’ev in axiological aspect. Identified philosophical paradigm of creative evolution of the writer, especially the hero and reality typification.
Ключевые слова и фразы: аксиология, философская проза, публицистика, концепт жизни, Астафьев.
Key words: the axiology, the philosophical prose, publicism, the concept of life, Astaf’ev.
Философский пафос размышления о многогранности человеческой личности, духовном богатстве русского человека, его способности к самопожертвованию закономерно приводит писателя к исповедальному слову о том, что жизнь человека и судьба народа беззащитны перед адовой силой тоталитарной системы, могущей уничтожить христианскую мораль, православные ценности, семейные идеалы. В публицистической статье «Нет мне ответа» Виктор Астафьев пишет: «Всякий раз, когда улетаю из Красноярска и самолет, уцеленный носом в пространство, подрожит, понервничает, доведет себя до ярости, взревет диким жеребцом и рванется с Покровской горы, я озреваю родные места. Судьбе угодно было сделать мне еще подарок – пролетая по скалистому коридору Енисея, самолет иной раз проходит над моим селом, и мне почему-то всегда кажется: вижу я его в последний раз и прощаюсь с ним навсегда…» [1].
Повести и рассказы писателя пронизаны философскими размышлениями о связи человека и природы, взаимоотношениях личности и общества в меняющемся мире. Автобиографии героев «Последнего поклона», «Где-то гремит война», «Царь-рыбы», ранней и поздней прозы В.П. Астафьева отражают драматические вехи отечественной истории в их правде, трагедии, противоречиях. Неоконченная третья книга «Болят старые раны» воспринимается как многоточие в его творческой судьбе. Возрастание интереса к минувшему связано с актуализацией проблемы реинтерпретации русской классики, проблемы исторической памяти в общественном сознании. В драматической действительности второй половины ХХ века человек стремится постичь единство настоящего и прошлого.
Особенностью осмысления философских тем и жизненных сюжетов в прозе 1990-х годов является интерес писателей к вечным нравственным вопросам и концепту жизни. Культура рубежа веков, перестав быть синонимом идеологии, открыла перспективы для литературоведческого разрешения проблемы реинтерпретации русской классики, образцом которой является военная проза В.П. Астафьева. Аксиология прочтения его текста, раскрывает современному читателю жанровые границы традиционной русской повести и романа, несущих искреннюю и «больную» правду об исторических событиях, в центре которых оказался простой человек. Повесть «Пастух и пастушка», роман «Прокляты и убиты» по-толстовски воссоздавая «окопную правду» войны, остаются «голосом героической души народа», с одной стороны, поиском философской парадигмы, с другой. История любви и смерти лейтенанта Бориса Костяева была написана молодым прозаиком, который в одном строю с Ю.В. Бондаревым, В.В. Быковым, Г.Я. Баклановым, В.О. Богомоловым, Б.Л. Васильевым воевал за «пядь земли», рассказали читателям о плене, отступлении, поражении, возрождая аналитический дух «Севастопольских рассказов». Война в изображении писателей-фронтовиков разворачивается в драматическую картину тяжелого и античеловеческого деяния, а в творчестве В.П. Астафьева усиливается философический концепт жизни. Исторически понятный антагонистический конфликт сделал персонажей очерков, рассказов, пьес, поэм о войне непримиримыми врагами, превращая героев в механических исполнителей приказа. Авторская интерпретация жанровой формы как современной пасторали в повести «Пастух и пастушка» дает сильный посыл к эпическому, когда критическая ситуация жизни и смерти раскрывает общечеловеческое. Возвращаясь в публицистике к идее вечности человеческой души, В.П. Астафьев утверждает: «Говорят, что человеческая душа жива и бессмертна до тех пор, пока есть в оставшемся мире тот, кто ее помнит и любит. Не станет меня, и мамина душа успокоится, отмучается наконец, потому что мучается она не где-то там в небесах, мучается во мне, ибо есть я – ее продолжение, ее плоть и дух, ее незаконченная мысль, песня, смех, слезы, радость…» [1]. При этом Астафьев-солдат Великой отечественной войны возвышается над военным конфликтом. Русский старший сержант, угощая цигаркой тяжело раненого немца, жалеет его: «Как теперь работать-то будешь, голова?.. Кто тебя кормить-то будет и семью твою? Хюрер?..» [2, 1989: 32]. Раненых русских и немецких солдат перевязывает советский военный врач. В этом аспекте повесть В.П. Астафьева перекликается с философским романом Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго», осмысливающим социальные потрясения, политические катаклизмы как стихийное бедствие, выявляющее в крайней форме катастрофичность самой жизни и хрупкость человеческого существования. Пастернаковская идея жизни преобразуется в астафьевскую любовь как непременное условие бесконечности бытия. Выбор лирической доминанты в сюжетной линии молодых людей (Борис, Люся) органичен для писателя, вынесшего из военной юности убеждение о физических и духовных страданиях человеческой души на войне. Ретроспектива позволяет противопоставить детские воспоминания главного героя о театре с колоннами и музыкой, о пасущих на зеленой лужайке белых овечек пастуха и пастушки сцене, запечатлевшей убитых хуторских стариков: «Залп артподготовки прижал стариков за баней – чуть их не убило. Они лежали, прикрывая друг друга. Старуха спрятала лицо под мышку старику. И мертвых било их осколками, посекло одежонку…» [2, 1989: 8]. Контраст реальной действительности и театральной идиллии подчеркивает трагический взгляд, через призму которого воспринимается все сюжетное действие повести. Глава «Бой» погружает в атмосферу неистового и ожесточенного ночного противостояния, пронизанного безумием бессознательного убийства: «Началась рукопашная. Оголодалые, деморализованные окружением и стужею, немцы лезли вперед безумно и слепо. Их быстро прикончили штыками. Но за этой волной накатилась другая, третья. Все переменилось, дрожь земли, тертые с визгом откаты пушек, которые били теперь и по своим, и по немцам, не разбираясь, кто где. Да и разобрать уже ничего было нельзя» [2, 1989: 7].
Астафьевский пафос противоестественности происходящего композиционно «закольцовывает» начало части первой и финал, в котором лейтенант Борис Костяев умирает в санитарном поезде от нетяжелой раны, не в силах пережить потерю счастливой встречи. Физиологически конкретное описание его смерти соседствует с онтологически выверенным текстом, в котором закономерно слияние человека с природой: поезд, оторвавшись от земли, как в замедленной съемке плывет за далекий край земли и «…багровая и широкая заря остыла в остекленевших зеницах лейтенанта… Корни жилистых степных трав и цветов ползли в глубь земли, нащупывали мертвое тело, уверенно оплетали его, росли из него и цвели над ним…» [2, 1989: 43]. Литературным прообразом героя, названного в современной критике «человек войны» и растиражированного в произведениях О.Н. Ермакова, В.С. Маканина и др. стал старшина Мохнаков, сумевший приспособиться к исключительным обстоятельствам, переступить через чужую боль.
Концепт трагического в повести «Пастух и пастушка» представляет войну как апокалиптическое состояние с фатальными чертами лика войны: обгорелый водитель и его «отчаянный крик до неизвестно куда девавшегося неба»; «запах парной крови и взрывчатки», который остается от человека, подорвавшегося на мине, «трупы, вмерзшие в снег». Принцип батальной поэтики воплощается в сцене наступления, когда стоп-кадр укрупняет автоматчика, на котором вспыхнул маскировочный халат: «Огромный человек, шевеля громадной тенью и развевающимся за спиной факелом двигался, нет, летел на огненных крыльях к окопу, круша все на своем пути железным ломом… Тень его металась, то увеличиваясь, то исчезая, он сам, как выходец из преисподней, то разгорался, то темнел, проваливался в геенну огненную. Он дико выл, оскаливая зубы, и чудились на нем густые волосы, лом уже был не ломом, а выдранным с корнем дубьем. Руки длинные с когтями. Холодом, мраком, лешачьей древностью веяло от этого чудовища» [2, 1989: 12]. Описание Тоцких лагерей в романе «Прокляты и убиты» показывает постепенный отказ В.П. Астафьева от метафоризации образов в пользу натуралистической детализации, соответствующий деканонизации принятых представлений о войне: «Ивовые маты кишели клопами и вшами. Во многих землянках пересохшие маты изломались, остро, будто ножи протыкали тело, солдатики, обрушив их, спали в песке, в пыли, не раздеваясь… Песчаные пыльные бури, голод, холод, преступное равнодушие командования лагерей, сплошь пьющего, отчаявшегося, привело к тому, что уже через месяц после призыва в Тоцких лагерях вспыхнули эпидемии дизентерии, массовой гемералопии, …мертвые красноармейцы неделями лежали забытые в полуобвалившихся землянках и за них получали пайку живые люди» [3].
Моделируя эстетическую позицию писателя, сегодня можно говорить о целостности мировоззренческой системы, которая проявляет авторский взгляд писателя на человека и мироздание, взаимосвязи и индивидуальность личности. В.П. Астафьев органично возвращается к ментальной природе русского человека, выявляя в ней языческое преклонение перед мудростью, целесообразностью и бесконечной красотой природы, а также устойчивостью народной жизни. Проникновенны воспоминания писателя о потрясших его в детстве сибирской ярмарке: «Людны, обильны были здешние базары! Народ съезжался будто на праздник. Дешевизна тут утвердилась издавна… Профессор Паллас побывал в 1772 году в Красноярске, и, отметив, что «нет почти другого места, где б воздух был так в беспристанном движении, как здесь», маститый ученый переходит к экономическому обозрению губернии… Шумел базар, гулял базар и не хватало на нем рядов. Торговля с возов, на берегу из барж и лодок, рыбу продавали бочками, попутно свежую и соленую, валенную и копченую, мороженую и сушеную, красную и белую, «низовскую» и «верховскую», большую и маленькую – на всякий вкус и спрос» [1].
В художественных и публицистических текстах В. Астафьева нередко рядом с именами Ф. Ницше, А. Шопенгауэра, З. Фрейда, Г. Фихте упоминаются русские философы Н.А. Бердяев, И.А. Ильин, писатель Михаил Пришвин, Дмитрий Лихачев в аспекте духовного подвижничества, жертвенности и их реальных принципах: труд, любовь, долг. По мысли М.М. Бахтина, в сфере сентименталистской эстетики осуществляется переоценка и утверждение ценности «элементарной жизни», а В.П. Астафьев актуализирует выделенную семантику в живой ткани военного эпоса, придавая национальным качествам русского человека универсальность, проникаясь сердечной жалостью, граничащей с любовью ко всей державе и отдельному человеку, отечеству и «малой родине». Авторский замысел каждого его произведения, будь то «Ода русскому огороду», «Последний поклон», «Царь-рыба», «Печальный детектив» реализует парадигму сентиментального мировосприятия, переосмысливая каноническое. Герои многих астафьевских произведений восходят к народным образам деревенских тружеников, русской интеллигенции, автобиографически напоминая маленького мальчика, потрясенного красотой природы, согретого теплом большой родни. Вот почему для классика русской философской прозы ХХ века был так дорог его первый рассказ «Гражданский человек» о раненом молодом бойце, который из последних сил соединил провод и обеспечил оперативную связь. Редакция рукописного варианта усиливает эпическое начало и трагическую трактовку первоначального финала, по которому герой выздоравливает в госпитале, поменяв его на описание мучительной смерти солдата на поле боя. Обобщая типологические черты русского человека, способного на героический подвиг, и одномоментно скорбя о человеческой потере, он даст новое название рассказу – «Сибиряк».
В середине 1980-х гг. В. Астафьев напишет рассказ с философским названием «Жизнь прожить», используя прием ретроспекции для возвращения в ту страшную войну. Сюжет – история жизни Ивана Тихоновича Заплатина – спроецирован на судьбу самого писателя, контрапунктами которой становятся место рождения, возраст, военные обстоятельства. Ему важно подчеркнуть глубинную связь человека и Земли. Семейный портрет обогащается лирикой авторского видения («…ниточками седины, той августовской сквози, что на исходе месяца желто выдохнется из глубин леса, …зрачки, …как солнышко в дождь, дробятся в текучем, переменчивом свету»), а речь полна пословиц и поговорок («Одна кудря стоит рубля, а друга – тысячу», «В тесноте, да не в обиде»), диалектно-просторечных слов («руки отерпли», «брехня», «дуреет» и др.), сказовых выражений («жить-поживать», «из-за моря-океана») [4]. Вернувшийся с фронта Иван становится опорой для отца, раненого брата, Борьки и всех односельчан. В сновидениях Ивана Тихоновича, которые возвращают его к пережитому, природные образы белого снега, яркого солнца, метели становятся онирическими символами, спасающими от катастрофического безумия на грани сознательного и бессознательного.
Проблемы жизни и смерти, совести и долга, любви и ненависти приобретают особую масштабность и значимость при проекции на события, от которых зависит судьба народа. Путь В.П. Астафьева к правде жизни в в контексте эстетики искусства формирует особую образность, с одной стороны, и философскую генерализацию гуманистической идеи, с другой. Писатель смещает привычную оптику в подходе к избранным темам, выделяя противоестественное состояние мира, концентрированное воплощение хаоса, наглядное воплощение тех сил и условий, которые противоположны человеческой натуре. Философская десакрализация традиционных тем в прозе писателя всегда вызывала неоднозначный отклик в читательской среде и противоречивые оценки литературной критики. Здесь следует назвать повести «Так хочется жить», «Веселый солдат», выстраивающие антиряд, разрушающий читательские стереотипы. Следует отметить, что публицистика В. Астафьева отличается обличительной социальностью. Ведь его тревожит духовное состояние народной жизни, светлое начало которой захлестывается волной воровства, обмана, лжи. Подобно Л.Н. Толстому, В.П. Астафьев соотносит патриотизм и героизм с человеческим долгом. Вот почему героем В.П. Астафьева становится солдат, о котором поэт А. Твардовский в 1943 году правдиво и проницательно написал: «Как будто мертвый, одинокий…/Примерзший, маленький, убитый…/Забытый, маленький лежу» [5].
Аксиология прочтения философской прозы Виктора Астафьева приводит критиков и читателей к исторически-целостной оценке современного литературного процесса, вписанную в духовную отечественную культуру.
Литература
1. Астафьев В.П. Нет мне ответа. Эпистолярный дневник 1952-2001. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://www.rulit.net/books/net-mne-otveta-epistolyarnyj-dnevnik-1952-2001-download-free-284871.html
2. Астафьев В.П. Пастух и пастушка. Современная пастораль. М., 1989. – 604 с.
3. Астафьев В.П. Прокляты и убиты. [Электронный ресурс].
Режим доступа: http://www.net-lit.com/writer/2483/books/17409/astafev_viktor_petrovich/proklyatyi_i_ubityi_-_1_chertova_yama/read/226
4. Астафьев В.П. Жизнь прожить. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://modernlib.ru/books/astafev_viktor_petrovich/zhizn_prozhit/
5. Твардовский А.Т. Две строчки. [Электронный ресурс]. Режим доступа: http://poetryrain.com/authors/tvardovskiy-aleksandr/17674
Желобцова Светлана Федотовна – кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы ХХ века и теории литературы Северо-Восточного федерального университета имени М.К. Аммосова, г. Якутск
Сизых Оксана Васильевна – кандидат филологических наук, доцент кафедры русской и зарубежной литературы Северо-Восточного федерального университета имени М.К. Аммосова, г. Якутск